Воспоминания заключенных Секретного дома

Подробное описание Секретного дома оставили его бывшие узники-народовольцы П. С. Поливанов до Ф. Фроленко.
«Стены поразили меня своим оригинальным видом,— писал Поливанов,— на протяжении аршин двух от пола они были окрашены в черный цвет какой-то особой краской, не то обиты черными мохнатыми обоями, а выше они были столь обычного в казенных зданиях бледно-бланжевого цвета с узеньким красным бордюром под потолком. Когда я подошел к стене, то, к удивлению своему, убедился, что это была не краска, не обои, а просто плесень, насевшая таким густым слоем, что я уверился в этом, только ощупав стену руками».

Описание камеры, которое дает М. Ф. Фроленко, во многом перекликается с картиной, нарисованной П. С. Поливановым: «Потолок, стены, когда-то выкрашенные в желтоватый цвет, покрылись сероватым налетом пыли и паутины. Паутина виднелась также во всех углах. Нижняя часть стены аршина на полтора облезла: штукатурка от сырости превращалась постепенно, как видно, в известковый пух».
Так же, как в казематах, как в тюрьме Трубецкого бастиона, в Секретном доме господствовали молчание и тишина. Стража ходила по коридору вдоль камер в мягких туфлях. Заключенным запрещалось перестукиваться, переговариваться между собой и разговаривать со стражей. Переписка с родными по сути была запрещена. Разрешение на нее давалось только в редких случаях самим царем.

По рассказам В. А. Обручева можно представить пребывание арестанта в Секретном доме. «Порядок жизни был такой. Утром, вероятно в восьмом часу, слышались шаги и щелканье замков, и когда очередь доходила до моей двери, то появлялись четыре солдата: фельдфебель с ключами, щеголеватый ефрейтор и два рядовых. Фельдфебель стоял у двери, ефрейтор подавал мыться, один из рядовых протирал пол шваброй а другой опрастывал куб. Умывальная процедура была, конечно, самая упрощенная, и вскоре после нее приносили чай оловянном стакане и булку. Обед приносился на деревянной доске: кажется, только два блюда, суп или щи и нарезанное мясо в оловянной тарелке. При этом только деревянные ложки. Вечером опять чай. Смотритель заходил не слишком часто, очевидно, не имел права входить один...»
Когда Обручев попросил книг, дали Библию, а позже стали давать книги, не имеющие никакого отношения к современности.
По воспоминаниям И. А. Худякова, арестованного в 1866 году в связи с покушением Д. Каракозова на Александра II, в крепости кормили такой пищей, которой бы не позавидовали собаки.

Но самым страшным, как и в казематах, было одиночное заключение. Декабрист А. П. Беляев писал в своих воспоминаниях: «То полное заключение, какому мы сначала подвергались в крепости, хуже казни. Страшно подумать теперь об этом заключении. Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями. Воображение работает страшно. Каких страшных чудовищных помыслов и образов оно не представляло! Куда не уносились мысли, о чем не передумывал ум, а затем все еще оставалась целая бездна, которую надо было чем-нибудь заполнить».
Тюремная администрация заботилась, чтобы находящийся в одиночной камере был полностью изолирован от всяких внешних впечатлений. Каждый день узника являлся точной копией таких же других дней. Особенно угнетало отсутствие какой-либо физической или умственной работы.
За соблюдением тюремного режима строго следил смотритель Секретного дома М. Соколов, которого заключенные называли Иродом. Этот жестокий палач служил царю не за страх, а за совесть. Он проводил в тюрьме дни и ночи. Не доверяя никому из тюремной стражи, Ирод всегда присутствовал при утренней уборке камер, следил за жандармами и узниками при раздаче пищи. И на прогулке каждый заключенный и стражник находились под его наблюдением. Ирод находился в камере при посещении больных врачом, он же наблюдал за выносом трупа умершего из тюрьмы.

М. В. Буташевич-Петрашевский, в своем первом же показании с возмущением рассказывал об условиях заключения в Секретном доме:
«Более месяца тому назад я был арестован. Причина моего арестования мне не объявлена. Ночью того же дня привезен в крепость, и не как лицо, а как вещь казенная, сдан под расписку смотрителю каземата. Как вещь — ибо с тех пор именуют меня не по имени и фамилии, но № 1. Отведя в каземат, от меня отбирают одежду, дают халат. Со мною поступлено, как с вором и разбойником... как со злодеем, совершившим тяжкое преступление.
Мертвое молчание кругом, безответность сторожей, еле слышный бой часов на Петропавловском соборе — вот развлечение. Полумрак и холод — вот удобства помещения... По ночам отмыкаются и запираются двери казематов, в отдалении слышу шаги арестантов, ведомых к допросу...»

Ф. М. Достоевский из крепости писал: «Ненастные дни невыносимы, каземат смотрит суровее».
Достоевского не пугал ни тюремный режим, ни предстоящая каторга: его волновало, разрешат ли ему писать и печататься и не потухнет ли в заключении огонь
творчества. «Неужели никогда я не возьму пера в руки?.. пишет он брату.— Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется!.. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках!»

О тяжести одиночного заключения, о переживаниях человека, за которым все время наблюдает стража через «глазок» двери, рассказывал и Н. В. Шелгунов. В. А. Обручев вспоминал, что «все, чему подвергаются заключенные в равелине, происходит без малейшего предупреждения. Всякие события, до выпуска на волю включительно, возможны в каждую данную минуту. Послышатся шаги, ключи загремят, замок щелкнет, дверь отворится и что-нибудь произойдет. Не ждать, не напрягать слуха невозможно — и это очень мучительно».